А.Е.  Зимбули

Д.ф.н., профессор кафедры этики и эстетики РГПУ им. Герцена, Санкт – Петербург.

ЦЕЛЕВЫЕ ЦЕННОСТИ В ПРОСТРАНСТВЕ КУЛЬТУРЫ

В библейских текстах слово «культура» не упомянуто ни разу. Но разве на основании этого факта кто-нибудь станет утверждать, будто жизнь древних обладала менее выраженным векторным, интенциональным характером? Разве они меньше нашего сетовали на неудачный жребий, или с меньшим жаром отстаивали своё и близких благополучие! Не прибегая к хорошо освоенным современным языком словам: социализация, гуманизация, интериоризация, культурное наследование, экология, постмодернизм и т.д., - люди любой эпохи стремились  на свой лад обустроить мир, пытались подчинить его своим представлениям о лучшем. Насколько нам известно из истории, человек во все времена искал на Земле не только сытости, удобства, но и порядка, новизны, а также - правды, справедливости, любви, красоты. И легенды о золотом веке, и утопические проекты светлого будущего равно порождаются высокими, надситуативными стремлениями, взыскующим отношением человека к миру. Такая  устремлённость помогает людям совершенствовать обстоятельства и самих себя, что можно наблюдать на изменении отношений к старшим, к Богу, к традициям, закону, труду, женщине, детям, собственности, свободному времени, своему и чужому здоровью, достоинству, природе. При этом важно отметить, что критерии культурного развития состоят не столько в отношении, сколько в соотношении отношений. Это отчётливо обнаруживается на примере так называемых целевых ценностей. Мать, Отечество, друг, семья, дети, любимое занятие - каждая из этих ценностей вызывает в нас сложную гамму переживаний, не сводимых к  ситуационной погружённости и прагматизму. Причём чем важней ценность, тем менее она подвластна выбору и критериальному рассмотрению: одежду и обувь мы выбираем удобную и красивую, еду - вкусную и полезную, досуг - интересный и эмоционально подпитывающий. Но в выборе работы и спутника жизни, сколько ни пытайся мы рационализировать свои действия, наши поступки в преобладающей степени движимы стечением внутренних импульсов и внешних обстоятельств. А святыни - вообще не выбираем. Их можно принимать или не принимать, чтить или не чтить, но они - данность, нечто надличностное и надвременное.

Когда человек готов годами откладывать деньги или распродать своё имущество ради того, чтобы совершить паломничество к святым местам - что за жизненная потребность им движет?  Как верующие, так неверующие нередко ведут себя не только в соответствии с принципом самосохранения, но  демонстрируют и образцы удивительной самоотдачи. В этих случаях происходит своего рода оборачивание цели и средств. Внешняя цель становится для действующего человека самоценной, а себя он начинает полагать средством для утверждения этой цели. Утверждать внешнюю ценность можно по-разному: мы можем обслуживать, прислуживать, выслуживаться, служить. Понятно, что раболепное, самоуничижительное, холуйское отношение способно лишь унизить и того, кто служит, и объект его поклонения. Тогда как высокая одержимость - в состоянии обогатить и ту, и другую стороны взаимодействия. Это мы прекрасно знаем и по примерам любви, и по судьбам больших художников, учёных, пророков. Даже в фанатизме есть нечто возвышенное. Возвышенное трагизма и разрушения. Впрочем, риск самоотдачи не сводится только к тривиальной безмерности фанатизма.   «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретёт её»(Мф. 16: 25). Мысль мощная, пронзительная. Но! Как только верующий усваивает её ( а это тем более легко, что в Евангелии она неоднократно повторяется), тотчас возникает опасность, что «почему» и «зачем» поменяются местами! Пожалуй, невозможно, да и нецелесообразно начисто изгонять из мыслей человека заботу о себе. Но можно говорить - о нравственной губительности «застревания» на этих мыслях. Равно как и о вреде «застревания» на идее жертвенности, самоотказа. В идеале, наверное, должна происходить пульсация смыслов, ведущая к их слиянию. Только так и можно избежать различных вариантов гордыни или уныния.

Величайший парадокс заключается в том, что забывая о себе, посвящая себя высшим ценностям - отставленным в пространстве и во времени, требующим напряжения всех душевных и физических сил, - человек обретает наибольшую, подлинную свободу. Кант в своём категорическом императиве справедливо выдвигал запрет относиться к человеку как к средству. Но сам-то человек  вправе выбирать цели деятельности, вправе посвящать свои талант и энергию хоть желудку или какому-либо другому органу, ждущему приятных состояний. В том числе и такому своеобразному ( функциональному )органу, как честолюбие. Ставя себе высшие цели, человек тем самым чётко определяет себе нравственную цену. Застреванию целей на каких-то однотипных ценностях, особенно - потребительских, слепому поклонению или высокомерному манипулированию человек в состоянии противопоставить устремлённость к наивысшим ценностям, известным издревле - истине (через удивление и постижение), добру (через сопереживание и любовь), красоте ( через восхищение и творчество). Только такая устремлённость, пронизанная духом искренности, благоволения, бескорыстия, способна наполнить пространство человеческой культуры позитивными смыслами, придать человечеству достоинство и энтузиазм. Не от каких-то внешних сил, а прежде всего от нас самих зависит, сделает ли человек дар свободы и разума проклятием или благословением.